В концентрационных лагерях человеческое бытие претерпело деформацию, которая приняла такие размеры, что трудно сказать, мог ли вообще сохранять достаточную объективность суждения наблюдатель, если он сам находился в лагере. Ведь с психологической точки зрения его способность судить себя или других должна тоже быть деформированной. В то время как посторонний наблюдатель, находясь на слишком большом расстоянии от происходящего, едва ли мог прочувствовать его остроту, тот, кто находился в центре этого тяжелого бытия, уже вжился в него! Другими словами, основная проблема состояла в том, что необходимо было иметь в виду, что тот масштаб, которым измерялась деформируемая действительность, мог быть сам деформирован.
Несмотря на эти сомнения, специалистами в области психопатологии и психотерапии был собран обширный специальный материал их собственных наблюдений и наблюдений других людей, и сумма их опыта и переживаний легла в основу теорий, в которых не столь уж многое выглядит субъективным и которые в основном отвечают истине.
В душевных переживаниях узника концлагеря можно различить три фазы: фазу поступления в лагерь, фазу собственно лагерной жизни и фазу после освобождения из лагеря. Первая фаза характеризуется так называемым шоком поступления. Эта форма реакции на непривычное, необычное окружение психологически не содержит ничего нового. Вновь поступивший узник подводит черту под своей прежней жизнью. У него отнято все его личное имущество, у него ничего не осталось, кроме, может быть, очков, которые ему разрешили оставить; ничто не связывает его больше с его прежней жизнью. Впечатления, которые хлынули на него, глубоко его трогают или чрезвычайно возмущают. Перед лицом постоянной угрозы жизни то один, то другой из них решается "бежать на проволоку" (на колючую проволоку вокруг лагеря, через которую пропущен ток высокого напряжения) или еще на какую-либо форму самоубийства. Эта фаза, обычно по прошествии уже нескольких дней или недель, сменяется второй фазой - глубочайшей апатией. Эта апатия - самозащитный механизм души. Что бы ни возбуждало, ни возмущало, ни приводило узника в глубочайшее отчаяние, что бы ему ни приходилось вокруг себя видеть, в чем бы ни приходилось самому участвовать вместе с другими - все это теперь наталкивается на своего рода броню, которой он окружил себя. Речь здесь идет о душевной приспособляемости к своеобразному окружению; то, что в нем происходит, попадает в сознание лишь отголосками, эмоциональная жизнь сведена до низшего уровня. Доходит до того, что некоторыми наблюдателями было названо возвратом к примитивности. Интересы сужаются до непосредственных, самых насущных потребностей. Все устремления сконцентрированны только на одном - пережить каждый конкретный день. Когда вечером узники, усталые, замерзшие и голодные, спотыкаясь бредут по заснеженным полям, подгоняемые капо, назад в лагерь, слышно, как тут и там со вздохом раздается: "Ну вот, еще один день прожит".
Все то, что выходит за рамки самых актуальных вопросов простого поддержания жизни, то, что находится по ту сторону ежедневного и ежечасного спасения жизни - как своей, так и другого узника! - рассматривается как роскошь. Все это обесценивается. Эта широкая тенденция обесценивания находит выражение в словах, которые чаще всего можно было услышать в лагерной жизни: "Всё - дерьмо!". В течение всей лагерной жизни почти все высокие интересы отступают на задний план (за исключением, разумеется, политических и - примечательным образом - религиозных интересов). В остальном же узник впадает в культурную зимнюю спячку.
Примитивность внутренней жизни в концентрационном лагере находит свое самое характерное выражение в мечтаниях узников. Чаще всего они мечтают о хлебе, сигаретах и хорошей теплой ванне. Беспрестанно говорится о еде: если узники стоят на поверке перед уходом па работу и поблизости нет охраны, они обмениваются рецептами и рисуют в своем воображении, какими любимыми кушаниями они будут угощать друг друга, когда они однажды, освободившись, пригласят друг друга в гости. Лучшие из них мечтают о хорошей еде не ради нее самой, а о том, что наконец-то кончится недостойное человека состояние, когда он не может думать ни о чем другом, кроме еды. Лагерная жизнь, как правило, ведет к примитивности, а недоедание - к тому, что главным содержанием жизни становится инстинкт пропитания, вокруг которого кружатся все мысли и желания. Вечным голодом, по-видимому, объясняется и тот факт, что среди узников лагеря наблюдается ярко выраженное отсутствие интереса к любым темам сексуального характера.
Толкование душевных реакций на лагерную жизнь как возврата к более примитивной структуре проявления инстинктов оказалось не единственным. Е. Утиц охарактеризовал типичные изменения характера, которые, по его мнению, он наблюдал у узников лагеря как смещение от циклотимного к шизотимному типу характера. Он заметил, что у большинства узников лагеря проявлялась не только апатия, но и раздражительность. Оба аффекта абсолютно соответствовали психэстетической пропорции шизотимного темперамента по Кречмеру. Не говоря о всей сомнительности подобного изменения характера или доминантного изменения с психологической точки зрения, эта кажущаяся шизоидизация может быть объяснена намного проще: большое число узников страдало, с одной стороны, от недостатка питания, а с другой - от недостатка сна вследствие того, что из-за чрезмерной плотности заселения бараков узников донимали насекомые. Если недостаток питания делал людей апатичными, то хроническое недосыпание делало их раздражительными. К этим двум изначальным моментам добавлялись еще два других: отсутствие тех двух ядов цивилизации, которые в нормальной жизни смягчают апатию и раздражение: кофеина и никотина. Узникам лагеря было строжайше запрещено иметь кофе и табак. Этими соображениями можно объяснить лишь физиологические основы рассматриваемого "изменения характера", однако к перечисленным проблемам добавляется еще и психический фактор. Большинство узников страдало чувством неполноценности: эти люди были некогда "кем-то", а теперь с ними обращались хуже, чем с животными. Меньшинство же, которое, как клика, держалось вместе и пользовалось доверием капо, демонстрировало прямо-таки манию величия в миниатюре. Этой группе людей, которую с характерологической точки зрения можно назвать "негативной" выборкой, была дана такая власть, которая была несоизмерима с их безответственностью. В любом столкновении между деклассированным большинством и меньшинством "возведенных в ранг", а для таких столкновений в лагере поводов было больше чем достаточно, находила выражение накопившаяся из-за упомянутых выше причин раздражительность узников.
Не говорит ли все это в пользу того, что тип характера формируется окружением? Не доказывает ли это, что человек не может уйти от судьбы, обусловленной его социальным окружением? Мы отвечаем - нет. Несет ли человек духовную ответственность за то, что происходит с ним, за то, что "делает" из него концентрационный лагерь? Мы отвечаем - да. Ведь даже в этой социально деформированной среде, несмотря на общественное ограничение своей личной свободы, у человека еще остается последняя свобода - свобода организовать и в этих условиях свое бытие. Есть достаточно примеров - часто героических, которые доказывают, что человек и в таких условиях не обязательно должен оказаться сломленным кажущимися всемогущими закономерностями душевной деформации, вызванной концентрационным лагерем. Более того, везде, где прививаются сложившиеся типические свойства характера лагерного узника, где, следовательно, человек не устоял перед формирующими характер силами своего социального окружения, он уже позволил себе упасть в духовном отношении. Он не потерял свободу отношения к конкретной ситуации, он лишь от нее отказался. Что бы ни отняли у узника в первый час пребывания в лагере, до последнего вздоха никто не может отнять у него свободу относиться к своей судьбе так или иначе. А это "так или иначе" существует всегда. Вероятно, в каждом концентрационном лагере были отдельные люди, которые смогли преодолеть и подавить свою апатию и раздражительность, которые - жертвуя собой - ходили по баракам, то подбадривая добрым словом, то отдавая последние крохи хлеба.
Вся симптоматология концентрационного лагеря, которую мы попытались представить в ее кажущемся неотвратимым развитии, обусловленном физиологическими и душевными причинами, представляется нам открытой влиянию духовного. И в рамках психопатологии концентрационного лагеря существенным является то, о чем мы будем говорить в следующей главе о невротическом симптоме в общем плане: а именно то, что он является не только следствием соматического и выражением психического, но и способом существования - и этот момент является в конечном итоге решающим. Изменения характера человека в концентрационном лагере являются следствиями изменений физиологического состояния (голод, недосыпание и т. д.) и выражением психологических данностей (чувство собственной неполноценности и т. д.). Однако самое существенное здесь - духовная позиция, ибо в каждом случае человек сохраняет свободу и возможность решать самому в пользу или против влияния окружения. И если даже он мало пользуется этой свободой и возможностью - все равно она у него все-таки есть. Следовательно, люди, которые подпали под влияние условий и окружения концентрационного лагеря, могли и не поддаться этому влиянию. И если мы спросим себя, что же это были за причины, из-за которых эти люди настолько пали, чтобы поддаться влиянию окружения, то сможем ответить: они позволили себе пасть только потому, что потеряли свой духовный стержень, свою духовную опору. Но об этом следует поговорить более подробно. Уже Е. Утиц охарактеризовал образ жизни узников лагеря как временное существование. Эта характеристика требует, на мой взгляд, существенного дополнения: при этой форме человеческого существования речь идет не только о временности существования, но и о временности без определенной границы. До того как будущие узники вступали на территорию лагеря, они находились в душевном состоянии, которое можно сравнить лишь с тем, в каком находится человек перед тем, как вступить в потусторонний мир, из которого еще никто и никогда не возвращался (из некоторых лагерей, действительно, никто и никогда не возвратился). Со вступлением на территорию лагеря наступали конец неопределенности (относительно условий жизни там), но также и неопределенность конца. Ведь никто из узников не мог знать, как долго он будет находиться в лагере. День за днем, час за часом среди скученных масс людей плавало множество слухов, обещавших близкое освобождение, которые приводили, однако, ко все более и более глубокому или даже окончательному разочарованию. Неопределенность момента освобождения из плена порождает в лагерном узнике ощущение практически неограниченной продолжительности заключения. Со временем у узника возникает чувство отчужденности по отношению к миру за колючей проволокой; через колючую проволоку он видит людей и мир за ней такими, словно они не принадлежат к его миру, или, скорее, словно он сам не принадлежит к этому миру, словно он "отброшен" им. Мир свободных людей представляется его взору таким, каким он мог бы казаться, вероятно, покойнику с того света: нереальным, недоступным, недостижимо призрачным.
Бессрочность существования в концентрационном лагере ведет к возникновению чувства бесперспективности. Один из узников, который в составе длинной колонны брел к своему будущему лагерю, рассказал мне однажды, что у него тогда было чувство, словно он тащился за своим собственным трупом. Так остро осознавал он, что его жизнь не имеет никакого будущего, что она вся уже прошла. Жизнь таких "живых трупов" становится преимущественно ретроспективным существованием. Их мысли витают постоянно вокруг одних и тех же деталей прошлого; банальнейшие мелочи предстают тогда в сказочном свете.
Однако без какого-то фиксированного ориентира на будущее человек не может существовать. Исходя из него организуется обычно все его настоящее, устремляясь к нему, подобно тому, как железная стружка устремляется к. магниту. И наоборот - внутреннее время, время переживаний, теряет всю свою структуру, когда человек теряет свое будущее. Это приводит к презентативному прозябанию - подобно тому, как это изображено Томасом Манном в его "Волшебной горе", где речь идет о неизлечимом туберкулезе, при котором также не известен окончательный момент "конца". Или же это приводит к состоянию пустоты, бессодержательности и бессмысленности существования, которые мучают некоторых безработных; как показали психологические обследования безработных горняков, у них тоже возникает структурный распад переживания времени.
Латинское слово "finis" означает как "конец", так и цель". Когда человек перестает видеть конец какого-то временного отрезка своей жизни, он не может поставить себе никакой дальнейшей цели, никакой задачи; жизнь тогда теряет в его глазах всякое содержание и всякий смысл. И наоборот, стремление к какой-либо цели в будущем составляет ту духовную опору, которая так нужна узнику лагеря, так как только эта духовная опора в состоянии уберечь человека от падения под влиянием отрицательных сил социальной среды в том смысле, о котором шла речь выше, и, следовательно, уберечь его от полного отказа от самого себя.
Один узник, например, пытался пережить самые страшные ситуации лагерной жизни таким образом, что каждый раз представлял себе, что он стоит на кафедре и делает доклад перед многочисленной аудиторией, рассказывая именно о тех вещах, которые он переживает в данный момент. С помощью этого приема ему удавалось воспринимать вещи "quadam sub specie aeternitatis" (из перспективы вечного) и - выживать в этих условиях.
Душевный упадок из-за потери духовной опоры, полное погружение в тотальную апатию было среди лагерных узников столь же известным, сколь и внушающим страх явлением, которое развивалось зачастую так быстро, что уже в течение немногих дней вело к катастрофе. Такие узники просто оставались однажды лежать на нарах в бараке, отказывались идти на поверку и на распределение на работу, не заботились больше о добывании пищи, не ходили умываться - и никакие уговоры, никакие угрозы не в состоянии были вырвать их из апатии; ничто не пугало их больше, даже никакое наказание: они тупо и равнодушно позволяли делать с собой все что угодно - им было "все равно". Это безучастное лежание - часто в собственных экскрементах - означало угрозу жизни не только в дисциплинарном, но и в прямом смысле, что отчетливо видно на примере тех случаев, когда человека охватывало ощущение безысходности. Вот один такой пример: однажды один кто-то из узников рассказал своим товарищам, что он видел удивительный сон: он слышал голос, который разговаривал с ним и спросил его, нет ли чего-то, что он хотел бы знать о будущем, ибо он мог бы предсказать его. Узник ответил: "Я хотел бы знать, когда для меня кончится Вторая мировая война". Голос ответил: "30 марта 1945 года". Когда этот узник рассказывал о своем сне, было начало марта. Тогда он еще был полон надежд и стремлений. Но 30 марта все приближалось, и становилось все менее вероятным, что голос окажется прав. В последние дни перед предсказанным днем узник сильно нервничать, и 29 марта в лихорадочном состоянии он был доставлен в лагерный изолятор. В день, столь значимый для него, 30 марта - в день, когда страдания "для него" должны были бы закончиться, - он потерял сознание. На следующий день он умер.
Мы уже говорили, в каком широком плане иммунная система организма зависит от таких вещей, как жизненное мужество и жизненная усталость (например, по причине разочарования или обманутых надежд). Мы можем поэтому с полным правом предположить, что разочарование этого узника по поводу ложного предсказания голоса во сне привело к резкому снижению защитных сил организма.
В созвучии с нашим толкованием этого случая находится наблюдение, о котором рассказал однажды лагерный врач: узники лагеря, где он работал, загорелись надеждой, что Рождество 1944 года все они будут встречать дома. Рождество наступило, но сообщения газет были неутешительными. Что последовало за этим? В течении недели после Рождества в этом лагере произошли массовые случаи смертей, чего раньше никогда не бывало, - даже при таких обстоятельствах, как резкие изменения погоды, или ухудшение питания, или инфекционные заболевания, которые могли объяснить такой исход.
Ясно, что всякая попытка психотерапии в концентрационном лагере была возможна только тогда, когда она совпадала с решающим моментом духовной опоры, направленным на определенную цель в будущем. На практике было совсем нетрудно взбодрить того или иного узника тем, чтобы нацелить его на будущее. В беседе с двумя узниками лагеря, отчаяние которых дошло уже до решимости пойти на самоубийство, выяснилась следующая параллель: оба были охвачены чувством, что им "нечего было больше ожидать от жизни" (и здесь было бы уместно применить то коперниковское выражение, которое мы уже обсуждали: после завершения жизни нельзя спрашивать, какой она имела смысл). Из разговора с ними я знал, что их жизнь требовала от них выполнения совершенно конкретных задач. Выяснилось, что один из узников концлагеря опубликовал несколько книг по географии, но еще не довел серию до конца; а у другого была за границей дочь, которая боготворила его. Одного ожидал его труд, а другого - человек. Следовательно, оба были в равной степени подтверждены в своей единственности и незаменимости, которые были в состоянии придать их жизни обязательный смысл, несмотря на страдания. В своей научной работе один был столь же незаменим, как и другой в любви его дочери.
Но и освобожденный узник нуждается в душевной поддержке. Неожиданное освобождение от духовного гнета таит в себе - с психологической точки зрения - большую опасность. То, что является угрозой в характерологическом отношении, есть не что иное, как душевный аналог кессоновой болезни. И тут мы подходим к третьей фазе, которую хотим лишь в общих чертах обсудить в рамках проблемы психологии лагерного узника. Что касается его реакции на освобождение из лагеря, то коротко можно сказать следующее: вначале ему все представляется как в прекрасном сне, он не смеет даже верить, что все это реально: ведь его уже разочаровал не один сон. Не мечтал ли он так часто о своем освобождении о том, как он вернется домой, обнимет свою жену, позовет своих друзей, сядет за стол и начнет рассказывать, рассказывать... о своих переживаниях, о том, как он тосковал по этому мгновению свидания и как часто видел во сне это мгновение, пока оно наконец не стало действительностью. Но вот раздаются три резких гудка, которые рано утром означают побудку, назойливо и грубо проникают ему в уши и вырывают его из сна, который только подразнил и обманул свободой. Но однажды все это выстраданное и желанное станет действительностью. Однако освобожденный находится пока что в плену своего рода чувства деперсонализации. Он не может по-настоящему радоваться жизни - ему это только еще предстоит, он разучился это делать. Если в первый день свободы действительность показалась ему прекрасным сном, то однажды таким же сном, но только кошмарным, покажется ему его прошлое. И он сам не сможет понять, как ему удалось выдержать этот ужас. Его охватывает сладостное чувство, что после всего того, что он пережил, ему ничего на свете не надо больше бояться - кроме своего Бога.
В концентрационном лагере многие узники вновь обрели веру в Бога и выстояли благодаря Ему.
Источник:
Виктор Франкл: «Психотерапия на практике».