Найти крайнего оказалось трудно. Дети, убегая на речку, забыли закрыть попугая в клетке. Бабушка, возвратившись из магазина, распахнула настежь окно. В
результате, когда вечером хватились Фимы, стало понятно, что наш красавчик – амазон скрылся в неизвестном направлении. Три дня и три ночи мы, забросив
все дела, сайгачили по дачному поселку в поисках утраченного. Но тщетно. Фиму никто не видел. Дети размазывали по щекам слезы, бабушка сокрушенно «ох-ох-охала»,
а мы с мужем «спускали всех собак» то на старых, то на малых.
Впрочем, нашу собственную собаку, эрдельтерьера Микки, «спустить» на кого-нибудь в эти дни было практически нереально. Микки пребывала в печали. Псина
подавала признаки жизни, только когда звонили в дверь. Она бросалась в коридор со звонким лаем, но через секунду замирала, и, понимая, что ее голос звучит
одиноко, оглянувшись по сторонам, ковыляла к своему коврику. Целых четыре года гостей в нашем доме встречало «собачье» многоголосье. Фима гавкал виртуозно,
порой, казалось, что он умеет это делать лучше самой Микки.
Собачий лай – был первым «попугайничеством» в Фиминой жизни. Будучи совсем зеленым (во всех смыслах ) птенцом, наш питомец взялся изводить подобным образом
кошку. Подкравшись к свернувшейся в клубочек Муське, он что есть силы гавкал ей на ухо. Муська подскакивала на месте с пронзительным «мяууу», на эти звуки
тут же с собачьими воплями прибегала Микки, и в доме начиналось невообразимое.
Муська Фиму терпела, хотя иной раз складывалось впечатление, что терпеть не могла. А вот Микки любила птицу искренне и нежно. Негодник сидел у нее на голове
(опять же, в прямом и переносном смысле). При этом, чаще всего Фима читал Микки нотации. Он мог полчаса кряду, воспроизводя бабушкину интонацию, донимать
собаку вопросом:
— Кто кашу доедать будет?
И, выдержав мхатовскую паузу, укоризненно добавлял:
— У нас шшвиней нет!
Собака реагировала на речи попугая точно так же, как дети на речи бабушки. То есть никак. Иногда, когда Фима становился слишком назойлив, она стряхивала
его с себя, поднаддав зануде под хвостик шершавым языком.
Короче, исчезновение Фимы было воспринято всеми домочадцами, кроме Муськи, как личная трагедия. Через пару недель, когда мы свыклись с мыслью, что уже
никогда не увидим нашего дорогого болтуна, по поселку поползли слухи, что в стае ворон, обносивших местные сады, появилось пополнение. Новая ярко зеленая
с красной «рожей» ворона, была особо наглой. Она не только громко каркала, но могла облаять и даже обматерить самым что ни на есть человеческим голосом.
Последний факт, чуть было не погасил вспыхнувшую в наших сердцах надежду: в нашей семье слова такие знали, но вслух старались без надобности не произносить.
Однако подумав, что на вольных хлебах наш вундеркинд мог нахвататься ненормативной лексики, как Муська блох, мы вновь стали искать свою перелетную птичку.
Удача улыбнулась дней через десять. Склонившись над грядкой, я вдруг услышала знакомое:
— Ну, чЬто?
На вишне, в окружении нескольких черных подружек, которые по-хозяйски лакомились ягодами, сидел мой малыш.
— Фимочка, иди сюда, сыночка. Иди, мама мальчика своего пожалеет, даст вкусных семечек…
Фима в раздумье наклонил голову.
— Фимочка, мы все по тебе соскучились, и папа, и Соня с Мишей, и Микки. Иди ко мне, маленький…
Я, вытянув руку, осторожно двигалась в сторону дерева. Я почти дотянулась до ветки , но…
— Хе,…шшукины дети! — голосом председателя дачного кооператива ехидно произнес Фима, и вместе с остальными пернатыми подался со двора.
Вольная жизнь Фимы продолжалась до самых заморозков. Он появлялся возле дома несколько раз, но договориться с ним не получалось. В ответ на наши увещевания
вернуться в дом, в семью, он философски каркал и улетал восвояси.
Поздней осенью люди все чаще стали видеть Фиму в одиночестве. Все чаще он стал появляться во дворе. Грустный и нахохлившийся, он сидел на заборе или на
деревьях, но в руки не давался. И тогда в ход была пущена «тяжелая артиллерия». Микки. Что она наговорила своему любимцу, я не знаю, но в дом он въехал
с гордо поднятой головой, верхом на рыжей собаке.
© Марина Руденко
Малиновка