Раскаты грома и яркие вспышки на небе не прекращались всю ночь. Но дождя не было.
Точнее, был, но не тот, который весело барабанит по крышам и забегает тонкими струйками под воротники, заставляя взвизгивать. А другой.
Который называют «наступление». Под грохот орудий и вспышки разрывов он щедро поливал землю стальными каплями, заставляя хрипеть и корчиться от боли.
- Сестричка.
- Иду.
В сарае на земляном полу, густо устланном соломой, лежали раненые.
Может, сто.
Или двести.
Парней и мужчин, сержантов и рядовых, лейтенантов и капитанов. Здесь все одинаковы – в крови и грязи. Здесь всем больно, очень больно.
- Аааа, сестренка!
- Сейчас, потерпи.
Каждый – свеча, чье пламя робко колышется на ветру. И пока оно горит – человек жив.
- Милая, помоги.
- Бегу.
И одна тоненькая фигурка в бывшем когда-то белым халате. Словно мотылек, летящий на пламя в самоубийственном вальсе, она порхала от одного раненого к другому.
Порхала осторожно, чтобы не погасить колышущиеся огоньки.
Вытирала покрытые испариной лбы, меняла повязки, делала уколы.
Порхала быстро, чтобы не дать погаснуть.
- Сестра!
- Я здесь.
Каждый взмах крыльев давался все тяжелее и тяжелее. Наступление продвигалось, раненые прибывали бесконечным потоком.
В соседних домах точно также без сна и отдыха, изредка выбегая на воздух, корпели врачи и санитарки. Там собрали всех, но людей не хватало.
Поэтому в сараях оставили по мотыльку.
Остальных – в операционные.
Сон и отдых казались чем-то несбыточным.
Безумно хотелось закрыть глаза и опустить крылья, хоть на секунду.
Но мотылек не имел права останавливаться.
Поэтому он порхал и порхал.
Третий день подряд.
От огонька к огоньку.
В операционных тяжелее, но им легче.
Потому что вся боль собиралась здесь, в этом сарае.
И доставалась одному единственному мотыльку. А каждый взмах крыльев давался все труднее и труднее.
- Помоги, дочка.
- Бегу.
- Я бегу, бегу, бегу, я лечу, лечу, лечу. На огонь, на свечу.
Пламя ближе и ближе. Хочется повернуть назад, но, словно завороженный, мотылек летит. Вперед. В забытье и сон.
Сон.
О котором остается только мечтать.
А вместо него - звон в ушах и тишина.
***
- Ну-с, милочка, - старый профессор отложил анкету в сторону, - выбор театрального института похвален. Но прежде, чем приступим, позвольте один вопрос.
- Да, конечно, - девушка смущенно кивнула.
- Почему не носите награды, стесняетесь?
Она молча кивнула.
- Не стесняться, а гордиться нужно, - посмотрев на улыбнувшихся членов приемной комиссии, профессор продолжил, - сколько бойцов вам обязаны тем, что смогли обнять родных? Надеюсь, после зачисления увидеть вас при полном параде, обещаете?
- А разве меня уже…, - девушка не поверила услышанному.
- Формальности соблюдем прямо сейчас, - улыбнулся профессор, - думаю, коллеги согласятся, что мелкие ошибки нашей заслуженной героини мы исправим в процессе обучения, а крупные – тоже исправим.
Все рассмеялись.
- Итак, - пенсне торжественно водрузилось на нос, - что будем показывать?
- Сцену из «Отелло и Дездемона», - несмело ответила девушка, - только.
- За Отелло буду я, - кивнул профессор, - молилась ли ты на ночь, Дездемона?
- О да, сударь…
- Я спрашиваю, - голос приобрел металлические нотки,– молилась ли ты на ночь, Дездемона.
- О…
- Молчать! – неожиданно зло прошипел профессор.
- Что, - девушка растерянно посмотрела на членов приемной комиссии.
- Повторяю, - старик поперхнулся и с трудом повторил, - нет, я приказываю…
***
-… молчать всем, ясно!
Она открыла глаза и тут же вскочила.
Лейтенант с перевязанной грудью, закашлявшись, убрал кулак.
В сарае было непривычно тихо.
Кто-то скрипел зубами, кто-то сжимал кулаки, но все молчали.
- Ты уснула, сестричка, - улыбнулся офицер, - отдохни, мы потерпим, правда, мужики?
Со всех сторон донесся согласный гул.
Девушка растерянно оглянулась.
- Поспи дочка, - прошептал пожилой боец, - нас много, а ты одна. Вымоталась совсем.
- Нельзя мне, - она улыбнулась и…
Вспорхнул мотылек, снова полетел на пламя в самоубийственном вальсе, от одного раненого к другому.
Своими тонкими крылышками сберегая колышущиеся на ветру огоньки, не давая им погаснуть.
***
Пройдет еще день,и все закончится.
Мотылек, тяжело вздохнув, сможет присесть.
Посмотреть на себя в зеркало и заплакать, увидев седые волосы.
Мотылек, которому не было и двадцати.
Автор: Андрей Авдей
Кэшери