- Ну что ты раскричался. Вот же неугомонный, как только солнышко встает, сразу в крик. Мал поползень, а горласт.
- Ладно, ладно, не обижайся, и тебя с добрым утром.
Миновала ночь, и я обхожу свои владения. Порядок всегда должен быть, лес – он ведь как дом, всё в нем душу имеет – и деревце, и цветок, и травиночка. Для того я здесь и поставлен с давних времен – беречь всё живое, присматривать, помогать, а коль нужда – то и защитить. Ежели лихой человек в лес придёт с мыслями недобрыми, то собью с дороги, запутаю и отправлю к другу своему – Болотнику, он любит таких по трясине гонять всю ночь, комарами воспитывать, только и слыхать, как ойкают, бедолаги.
А уж под утро, как хозяин болотный натешится, то обратно в лес отпускает, а там и я дорожку покажу, чтобы шёл отсель и не вертался боле.
Добрых же людей не трогаю. Грибников, грешен, пугаю иногда, но не со зла, натура у меня такая, скучно бывает, вот и развлекаюсь по стариковски. Ну а детишек – тех мы всем лесом оберегаем, они ж малые ещё да неразумные, смотришь на них – сердце радуется, пусть поиграют, здесь их души добром и любовью ко всему живому наполняются.
По вечерам, как солнышко заходит, собираемся мы на полянке тайной лесной, поговорить о новостях земных, о делишках наших. Кто мы? Знамо кто – духи лесные да полевые, болотные да небесные. Я, Леший, да Болотник с Водяным, Полевик иногда в гости заходит. Бывает, Берегини навещают. Много нас, с давних пор мы рядом с людьми живём, разное повидали, многое знаем и помним. Многое помним....
Очень многое.
И ежели ты, мил человек, придёшь в лес мой с открытым сердцем и с помыслами чистыми, ежели захочешь узнать самую главную тайну, которую я храню, просто стань возле деревца, распахни душу свою и откроется тебе дорога.
Поведу тебя по тропинке неприметной, мимо старого дуба, через полянку цветущую прямо к сосенкам. И коль ты внимателен будешь, то увидишь – сосенки те смолою без малого до земли покрыты.
Скрипом дерева привлеку внимание твое, повернёшь ты направо, сделаешь шагов несколько и остановишься на краю овражка небольшого. И удивишься – весь лес звуками полнится: сороки трещат, шелестят муравьишки, натужно гудят шмели и барабанят дятлы, а здесь – тишина. В овражке том ни одна травиночка не шелохнётся, ни одна букашка махонькая не пробежит.
Присядешь, вниз посмотришь, а тут я тебе и знак подам – блеснёт под твоими ногами что-то, ты листву раздвинешь и возьмёшь петлицу, потускневшую, с двумя зелеными треугольниками.
А рядышком гильзу заметишь, от оружия иноземного, и задумаешься ты, сильно задумаешься. Послушаешь тишину лесную. Ещё раз на сосенки посмотришь внимательно и поймёшь, что это не живица это пахучая, а слезы леса, мои слезы, это плач наш, в смоле застывший. Да, мил человек, это то, что я храню уже много лет, и то, теперь открыто тебе. Закрой глаза и вспомни вместе со мной…
Случилось это во времена большой и страшной войны. В ту пору лето жарким выдалось, поля уродили знатно, сады скрипели от яблок и груш, а мой лес был полон грибов да ягод. Но некому их было собирать, не заходили грибники, не забегали детишки малые. Только солдаты, они шли каждый день, грязные, уставшие, в крови, они шли и шли, по одному, по двое, группами, они искали спасения от жаркого солнца, от смерти, они искали минутку отдыха. Они шли, не останавливаясь, иногда падали, иногда засыпали прямо посреди дороги.
В лесу я дал наказ строгий – воинов без нужды не беспокоить, помогать им всячески. Сам показывал, где родничок с водицей бьёт, какой тропкой тайной к трясинам пройти, а там уже Болотник выводил сквозь топи гибельные. Берегли мы их от силы вражеской, как могли, берегли. Ни один ратник не умер и не пропал во владениях моих, ни один не утонул в болоте комарином, всех спасли.
Потом долго никто к нам не заходил. Стихло всё. Но однажды утром… Лес наполнился грохотом, лязгом и дымом. Два вражьих бронетранспортёра, набитых чужими солдатами, а между ними – десяток наших бойцов, связанных друг с другом верёвками. Они все были в крови, босые, измученные и избитые. И очень молодые. Совсем ещё пацанята. Только головы седые у всех.
Остановились у дуба старого.
Высыпали из машин своих вороги иноземные и автоматами погнали пленных через полянку цветущую прямо к овражку, прямо к сосенкам.
Старшим средь наших, видать, был боец с двумя зелёными треугольниками на петлицах. Со смехом вражины его первого и поставили у края, гавкая что-то радостно на языке своем непонятном. И остальных солдатиков рядом выстроили.
Они молча смотрели на палачей, смотрели и улыбались. И не было страха в их глазах, не просили они сохранить жизни свои молодые. Они смотрели, как победители, прямо в глаза убивцам, и не плакали. А я плакал, и сосенки заплакали вслед за мной.
Офицер махнул рукой, поднялись винтовки.
И закричал я. Закричал так, что поднялся ветер, зашумел лес, и застонала землица, прощаясь с сынами своими геройскими.
А они молча смотрели на смерть и улыбались. Только солдатик с зелёными треугольниками на петлицах тихо прошептал: «Прощайте, мужики».
И прогремел залп.
***
Хоронили их мы всем лесом. В тот год люди говорили, что сосны голыми стояли, без иголок. А это саван посмертный был для воинов наших, головы сложивших, родину защищая. Негоже ведь, чтобы герои лежали непогребёнными. Укрыли мы их сосновыми иголками пахучими, листьями дубовыми зелёными, вся живность лесная и болотная, большая и малая, несла к овражку травинки, цветочки, ветки и камушки.
С тех пор каждый день прихожу я сюда, к могилке братской воинов храбрых. В лучах солнышка поблескивает слегка потускневшая петлица с двумя зелёными треугольниками, а на сосенках выступают капли свежей смолы, капли нашей боли, капли нашей памяти.
Крёстный Отец
Кэшери