Наша улица недаром носила название Хребтовой. Словно Атлант, она держала
на своем хребте-позвоночнике первые новости, сплетни, слухи. Где
игрались самые шумные свадьбы? На Хребтовой! Где устраивались самые
пышные поминки? Конечно, на Хребтовой! Где происходили самые
темпераментные ссоры, скандалы и выяснения отношений? Опять же на ней,
родной нашей Хребтовой, вырастившей-взлелеявшей не одно поколение своих
жителей.
Жизнь на улице не замирала ни на секунду! Все решалось сообща, бурно и
ярко! Конечно, не так шумно, как на Советской, но и не так незаметно,
как на интеллигентной Коммунистической! Кажется, мы с няней знали каждый
уголок нашей улицы. Еще бы! Каждый день отправлялись с ней на прогулку и
степенно здоровались со всеми знакомыми.
На углу Хребтовой, около овощной будки, «стоял» «самовар». Так называли
калек, лишившихся рук и ног. Встречались они редко, и каждое их
появление было памятным. Обычно они просили подаяния. Туловище их было
накрепко привязано к небольшой деревянной платформе на колесиках. Рядом
с ними непременно должен был быть поводырь.
Лишившимся только ног было легче. Они отталкивались от земли особыми
колодками-«утюжками», развивали большую скорость, и руки их от этого
становились сильными и мускулистыми. «Самовары» были лишены этой
радости. Они держались прямо и молча, прикрученные ремнями к своим
деревяшкам, а поводырь тянул тонким голосом: «Подайте защитнику
Отечества, подайте на хлеб увечному»…
Поводырями большей частью были пожилые женщины или иногда мальчики лет
восьми-десяти, все как на подбор гнусавые, бледные с покрытыми цыпками
руками. Прохожие жалели: деньги, хлеб и фрукты так и летели в шапки.
Особо сердобольные приносили горячую еду в мисках и смотрели, вздыхая,
как поводырь торопливо ел сам и кормил «самовара». Некоторые подносили и
рюмочку. «Самовар» хрипло благодарил и они с поводырем снимались с
места. До завтра. А может, и до послезавтра. Как получится. Насколько
хватит денег, чтобы забыться на дне стакана.
Во сне они были молоды и сильны, их любили женщины и улыбалась жизнь.
Потом наступало жуткое опамятование, когда все надо было делать с чужой
помощью: одеваться, пить, есть, умываться… Многим «самоварам» удавалось
свести счеты с жизнью, и может быть, смерть была к ним более милосердной…
У «самовара», несшего вахту на углу Хребтовой, было улыбчивое лицо.
Маленькие карие глазки его приветливо глядели на каждого прохожего,
подавшему ему. Казалось, он не чувствовал своего положения, не видел в
нем ничего тягостного. Просто радовался тому, что живет. Рядом с ним
стояла худощавая женщина средних лет с некрасивым, рябеньким, но очень
милым лицом. И глаза ее тоже улыбались. Няня всунула мне в руку железный
рубль.
— Положи, детка, в шляпу дяде.
— Нет, — остановил ее «самовар». — Вы лучше моей жене отдайте.
Я протянула деньги женщине. Она аккуратно, даже как-то изысканно взяла
их и спрятала в карман.
— Дай Бог вам здоровья, — поклонилась она.
— А вы — молодец, — похвалила ее няня. — Не бросили мужа. Многие-то жены
и не выдерживали такого.
— Да я не жена, — просто ответила женщина. — Так, полюбовка. Жена от
него ушла сразу, как он вернулся. А я по соседству жила, мужа на войне
убило, сынок тоже не выжил. Ну, вот как-то и сошлись потом. Так и живем.
— Ага, — подмигнул «самовар». — Хорошо живем, не жалуемся!
Женщина застенчиво засмеялась и поправила плед, которым он был укутан по
плечи.
Няня смотрела на них во все глаза. Потом положила руку мне на затылок и
резко нагнула голову.
— Поклонись, детка, — тихо сказала она и голос ее дрогнул. Сама она
поклонилась в пояс, и затем мы быстро зашагали по тротуару.
Няня шла молча. Так же тихо прошел весь день. Няня больше не
возвращалась к увиденному. И лишь однажды, много лет спустя — я была уже
на втором курсе института, — зазвала меня к себе (мы жили по соседству).
Я не знала тогда, что вижу ее в последний раз. Через десять дней ее не
стало, и ушла она тихо как птица. Просто остановилось сердце. Но может
быть, уходящему ведом Его час?..
— Возьми, Лямаша, на память, — протянула она мне небольшой томик в
выцветшей обложке.
Я взглянула. «Вероника Тушнова. Лирика». Об этой поэтессе я слышала, но
ничего, кроме ее стихотворения «Сто часов счастья», не читала.
— Помнишь, как однажды мы встретили нищего калеку на улице и рядом с ним
была женщина? Ты маленькая была, я не хотела, чтобы ты вспоминала об
этом, а сама несколько дней проплакала. Лямашенька, я когда эту книгу
читала, то сразу женщину ту вспоминала. «Чтобы не было сердце лениво,
спесиво, Чтоб за каждую малость оно говорило «спасибо». Вот и та женщина
такая же. И эта поэтесса несчастная. Сердцем дышали. Возьми книгу, ты
литературу изучаешь, тебе пригодится, только не теряй.
Я, конечно, стала отнекиваться — няня была в никакую. Возьми и все!
Поблагодарила, взяла, ушла. И, спускаясь по шести ступенькам няниного
дома, не знала тогда, что шагаю во взрослый мир потерь.
И сейчас, когда я раскрываю уже потерявший первоначальный цвет томик, то
вспоминаю тихое нянино: «Сердцем дышали», и понимаю, что лучше и не
выразить лирику Тушновой, как этими словами.
Я не задаюсь целью пересказывать всю биографию Вероники Михайловны. Это
можно сделать с помощью книг и Интернета. Нет, сейчас, когда до весны
осталось не так много, мне хотелось бы вспомнить о ней не только как об
имениннице марта, но в первую очередь, как о человеке, чье «сердце
трепетало на ладони» в «крайнем страдании и острейшем счастье».
Беззащитно сердце человека,
если без любви …
Любовь — река.
Ты швырнул в сердцах булыжник в реку,
канул камень в реку
на века …
Чем больше читала о Тушновой, тем более крепла во мне уверенность, что
любовь, ставшая главной темой ее творчества, наполняла собой все ее
существо. И увы, обычно, это удел всех внутренне одиноких людей.
Вероника выросла в семье ученого, профессора Казанского ветеринарного
института Михаила Тушнова — человека, разносторонне образованного, но
необыкновенно властного и деспотичного. Все в доме до мелочей
подчинялось и согласовывалось с ним, вплоть до того, из какой материи
шить маленькой Веронике платья, какие продукты закупать и в какой час
подавать обед или ужин.
Вероника, с детства прекрасно говорившая на английском и французском
языках (впоследствии знание языков пригодилось ей в работе над
переводами), мечтавшая о литературе и живописи, вынуждена была
подчиниться воле отца и поступила на медицинский факультет Казанского
университета. Потом продолжала учиться уже в Москве, куда по работе был
переведен отец. Затем — аспирантура. Выходит замуж за врача-психиатра
Ю.Розинского. И продолжает писать стихи.
К 1938 году относится ее первая публикация. И вроде мечта начинает
сбываться — она поступает в Литературный Институт. Но учиться не
довелось. Начинается война — Вероника с матерью и маленькой дочерью
эвакуируется в Казань, где работает врачом нейрохирургического
госпиталя. В 1943 году возвращается в Москву, работает ординатором в
госпитале. Тогда же распадается первый брак.
И тогда же ее лирика начинает завоевывать признание. Говорят, знаменитый
актер Качалов плакал над ее стихами и даже устраивал домашние вечера
чтения.
Постепенно ее произведения становятся широко известными. Выходят
сборники стихов. Она много путешествует по стране, переводит с разных
языков.
Но я дала себе слово, что не буду пересказывать биографию поэта.
Остановлюсь лишь на последних годах. Именно в это время были написаны
самые знаменитые стихи, обессмертившие ее имя — «Не отрекаются любя» (а
потом родилась и знаменитая песня композитора Марка Минкова, исполненная
А. Пугачевой), «Сто часов счастья» и мн. др. Некоторые стихи ее,
написанные в этот период, звучали почти как молитва окровавленного сердца:
Пускай лучше ты не впустишь меня,
чем я не открою двери.
Пускай лучше ты обманешь меня,
чем я тебе не поверю.
Пускай лучше я в тебе ошибусь,
чем ты ошибешься во мне.
Пускай лучше я на дне окажусь,
чем ты по моей вине.
Пока я жива,
пока ты живой,
последнего счастья во имя,
быть солнцем хочу
над твоей головой,
землей —
под ногами твоими.
И вся эта несравненная лирика (ее действительно не с чем сравнить)
рождена чувством к одному человеку — писателю Александру Яшину. Если
можно применить булгаковское определение о том, что «любовь выскакивает
из-за угла и поражает как финский нож», то наверно, это сказано о них…
Сейчас этого писателя мало кто вспомнит. А между тем именно о его
рассказе «Рычаги» о подавлении личности партийным аппаратом Солженицын
сказал, что «автор „Рычагов“ навсегда останется в мировой литературе,
ибо те рычаги кое-что повернули»…
Но все же его имя по сей день больше вспоминается, когда говорят о
Тушновой. Это была беззаветная и несчастная любовь. Но возможно, именно
обреченность этой любви дала неслыханный взлет лирике поэтессы. Лирике
женской, очень камерной, тихой, но такой, от которой вздрагивает и
откликается ахнувшим звоном сердце.
Яшин был женат, у него было четверо детей. Роман был мучительным.
Тушнова рассталась со вторым мужем, писателем Юрием Тимофеевым, главным
редактором издательства «Детский мир», расставание было очень тяжелым.
Яшин не смог уйти из семьи. Я не буду давать оценки этому поступку, у
меня на это нет никакого права. Этого права нет ни у кого, никто не был
в шкуре этих людей, не знал, как они страдали и мучились… Просто как
свидетельство этого горького счастья одно за другим появляются
стихотворения-жемчужины… «А знаешь, всё ещё будет!» «Вспоминай меня»;
«Сто часов счастья»; «Без обещаний жизнь печальней»; «И никто не знает»;
«Не отрекаются, любя…»
Можно понять жену, мать четырех детей, на ее стороне и мораль, и закон.
И Бог его знает, сколько еще слез, нервов, страданий…
Но нельзя понять, когда добивают более слабого. А Тушнова в этой
ситуации была наиболее слабым звеном.
Когда появилось стихотворение «Сто часов счастья», жена Яшина ответила
стихотворением «Сто часов счастья взяла и украла». Возможно, это
окончательно подкосило и без того издерганную Веронику. Весной 1965 года
54-летняя поэтесса тяжело заболела. Но даже тогда нашла в себе силы
ответить. Тихо, достойно, пронзительно, как могла только она, Тушнова.
А я с годами думаю все чаще,
Что краденое счастье — тоже счастье,
Что ситник краденый — все тот же хлеб насущный.
Спасенье жизни неблагополучной.
А может, несравненно слаще даже.
Поверьте, это не в защиту кражи,
Но просто я убеждена, что сытый
Не представляет, сколько стоит ситный.
Вероника Михайловна сгорела от рака за несколько месяцев. 7 июля 1965
года ее не стало. За день до смерти произошло ее последнее свидание с
Яшиным. Ровно через три года 11 июля 1968 года от той же болезни
скончался Александр Яшин. Судьба, словно в песне, все же соединила их:
Три года ты мне снилась
А встретилась вчера…
И в заметеленной житейскими хлопотами памяти моей порой всплывают
отчетливые и печальные картины…
…Детство, «самовар» с рябенькой «полюбовкой», их лики, светящиеся
любовью, нянино «Поклонись, детка», затрепанная книжица с едва
различимой надписью «В.Тушнова. Лирика» и вновь нянино — «сердцем дышали»…
«Сердцем дышали, сердцем дышали», — звенит в душе колокольчик
недостижимого счастья… О, сколько их, так и не достигших обетованной
радости, выплескивавших свою боль в стихах и песнях?..
И слова совсем другого поэта ложатся на душу, когда я думаю о Тушновой и
тихой силе ее великой любви:
Их голосам всегда сливаться в такт
И душам их дано бродить в цветах,
И вечностью дышать в одно дыханье
И встретиться со вздохом на устах
На узких переправах и мостах,
На хрупких перекрестках мирозданья…